Достоевский FM (Сборник рассказов) [СИ] - Анатолий Радов

Анатолий Радов

ДОСТОЕВСКИЙ FM

Сборник рассказов

Восьмое чудо света

Детство, детство, детство… Далеко и невозвратно ушедшее с маленькой котомочкой счастья на плече, хранящееся в виде расплывчатых воспоминаний где-то в глубинах сознания, навсегда утерянное. Но иногда, когда жизнь кажется серой и невыносимой, его картинки вдруг ярко всплывают из глубин, наверное, чтобы просто помочь, наверное, чтобы напомнить, что не всё и не всегда было так уж серо и мерзко…

И вот, я вспоминаю небольшое село в десяти километрах от города, чистый воздух и высокое небо над ним. Вспоминаю жаркое лето детства, которое мне именно так и представляется теперь, как что-то целое, что-то одно и уже навсегда неделимое. Вспоминаю своих друзей — Серёгу-армяна, Лёху Леощенко, Кольку-баптиста, которого мы так прозвали за то, что его родители были «сектантами-баптистами». Никак по-другому мы тогда и не могли понимать все эти религии и учения, то ли в силу возраста, нам всем было не больше восьми, то ли в силу того, что на дворе как раз стояло душное лето социализма.

Вспоминаю и свою бабушку, давно уже умершую, но иногда ещё, хотя всё реже и реже, приходящую ко мне во снах, чтобы беззлобно пожурить, а потом улыбнуться и сказать — Внучек, а нут-ка иди кушать скорей. С утра ведь ничего не кушал.

Мы все тогда так редко ели, проводя всё время чёрти где, в поисках приключений и новых «стран», с утра и до глубокого вечера, пока наконец уставшие не возращались домой, сдирая со штанишек репейник, а сердобольные бабушки брались смазывать наши раны вонючей зелёнкой. И вот я уже не помню, рассказывали ли мы им, усердно дуя на смазанные ссадины о том, что видели, что выдумывали, где были? Прости, милая, бедная моя бабушка, я и вправду не помню этого.

И ещё за многое прости меня. Прости за то, что так часто ослушивался тебя, за то, что всегда забывал покормить утром цыплят, хотя и обещал, прости за то, что украл железный рубль из твоего всегда тощего, потёртого кошелька. И больше всего прости за то, что тогда не подбежал к тебе и не помог подняться. Ты подскользнулась на замёрзшей лужице, и наверное, очень больно упала, а я стоял словно вкопанный и даже не протянул тебе руки. Я тогда испугался, бабушка. Очень сильно испугался. Или может быть сердца детей более жестоки, чем у тех, кто уже успел пройти по этой жизни?

Иногда мне становится до боли непонятно, почему самая лучшая, самая светлая и тёплая часть нашего короткого бытия стирается, тускнеет под пластами отработанных, сиюминутных мыслей, почему остаются только крохи, маленькие кусочки мозаики, а вся картина становится неразличимой? Конечно, время ничего не щадит, я это уже очень хорошо понимаю. Оно разрушило Александрийский маяк, оно медленно превращает в пыль великие пирамиды, оно разрушает всего меня, оно всевластно и неумолимо. Но как же часто мне становится обидно именно за то восьмое чудо света, которое есть у каждого человека, за доброе, беззаботное детство, и мне хочется кричать, проклиная время, проклиная всю несправедливость этого безликого и огромного мегакосма к нам, смертным.

Я проводил в селе каждые каникулы, все без исключения, давая родителям возможность отдохнуть от меня и без меня, но ни что не запомнилось мне так, как солнечные дни летних, казавшиеся бесконечными в самом начале июня, и такими короткими в конце августа. Солнце встающее рано, делая день долгим и тёплым, короткие, но грозные дожди, и повсюду радость природы, праздник жизни и надежды.

Детство, детство, детство… Неизведанное, наполненное миллионами выдумок и иллюзий, словно гранат зёрнышками цвета крови. За каждым углом ожидало что-то такое, что могло снова и снова переворачивать твой хрупкий мир, и казалось, что возможно бесконечно наполняться знаниями и ощущениями. Светлое и тёмное, всё впитывалось тогда жадно, как сейчас вода в иссохшие клетки организма, на утро после хорошей пьянки. И даже кажется мне сейчас, что тёмное впитывалось куда как стремительней и глубже, в самую глубь подсознания.

Мир вокруг был просто напичкан разными, непонятно откуда набравшимися образами и сущностями. Привидениями, бродившими по ночам возле могил, непредставимым и оттого очень жутким Бабаем, подходящим по ночам к окнам, чтобы высмотреть в темноте комнат свою жертву. Я всегда пытался нарисовать его себе, старик с длинным носом на сморщенном лице, бледный мертвец с неподвижным взглядом, огромный и волосатый полузверь-получеловек, но каждый раз понимал, что любые представления о нём и вполовину не так ужасны, каким он окажется сам. И очень часто, когда бабушка уже засыпала, тихо похрапывая, а я всё ещё ворочался на старом, раскладном кресле-диване, мне казалось, что вот-вот он придёт, и я увижу его слегка расплющенное, прижатое к стеклу лицо, перекошенное довольной улыбкой. И никто, никто не сможет меня защитить. Была ещё красная рука, чёрная простыня, трефовый валет и пиковая дама, и даже души убитых коров, которые я выдумал себе сам.

Однажды я зашёл далеко от села, собирая грибы, те, что сельские смешно называли говорушками, хотя вряд ли они могли вымолвить хоть одно слово. Без какого-либо пакета и корзинки, я распихивал найденные грибы в карманы брюк и рубашки, постоянно доставая, и выбрасывая те, что были уже сильно измяты. Ярко горело солнце и я немного вспотел. Зелёная трава под ногами слегка пожухла, с отчаянием ожидая дождя. Но в небе не было ни облака. Я беззаботно шагал вперёд, глядя под ноги, пока не наткнулся на место, куда выбрасывали головы и шкуры убитых коров. Сначала я и не заметил их, только мой нос остро почувствовал странный и тошнотворный запах. Потом в ушах громко и противно стало жужжать. Ничего не понимая, я завертел головой и наткнулся на взгляд. Взгляд из мёртвого глаза, смотревшего на меня с отрубленной коровьей головы. Таких здесь было не меньше двух десятков, и целая куча коричневых шкур, беспорядочно разбросанных.

Я оцепенел, почувствовав внутри озноб, словно солнце вдруг закрыла огромная туча. Сначала мне так и показалось, всё вокруг стало темнее, и я поднял голову. Но ничего кроме голубого неба. Я с трудом опустил взгляд, и тогда различие между тем, что было вверху и тем, что я видел возле своих ног ворвалось в мою душу частой, сотрясающей всё тело дрожью. Я стал задыхаться, мне захотелось плакать, мне казалось, что меня сейчас вырвет, и я скривившись, закашлял, истерично, чувствуя, как лицо наливается кровью. Кашель перешёл в рвотные, судорожные спазмы, но внутри меня ничего не было. И я так и простоял целых три минуты полусогнувшись, с повисшей стеклянной слюной из уголка рта, пока наконец не стал натужно вдыхать воздух как можно глубже и резко выдыхать. Рвота отступила. Я вытер кулаками мокрые глаза, потом несколько раз провёл ладонями по вспотевшим вискам, и почувствовав себя немного уверенней, снова посмотрел на кучу шкур и в тот мёртвый глаз, который всё так же откровенно и с каким-то своим интересом рассматривал меня.

Мои внутренности вновь пробрал озноб, но на этот раз я совладал с ним и с собою. Невидимая сила потянула меня вперёд, и я стал мелкими шагами подходить к смотревшему на меня глазу, и вдруг увидел, что этих глаз много, и все они смотрят на меня. Но меня уже интересовал только один, первый глаз, и я присел на корточки, рядом с головой отвратительного фиолетового цвета, обрамлённой короткими рогами, по которой деловито и жадно ползало несколько больших зелёных мух. Я провёл рукою по чёрным, изрезанным морщинами губам, чувствуя щетину, потом заметив, какие вокруг глаза огромные ресницы, провёл пальцем и по ним, и стал всматриваться в чёрный прямоугольничек, внутри мутного белка. Он был абсолютно пуст, за ним не было ничего, и казалось, что в это ничего можно проваливаться веками, но никогда не достигнуть дна. Уже сейчас, с теперешнего возраста, я могу с уверенностью сказать, что знаменитый «чёрный квадрат» просто жалкая подделка того настоящего чёрного прямоугольника, в который я целую вечность смотрел в тот солнечный, с голубыми небесами день. Несколько мух перебрались на меня. И я вдруг подумал, что эти маленькие прислужницы смерти могут пометить меня, поставить на мне крестик, и тогда она, их хозяйка, посмотрит в мою сторону и костляво улыбнётся. Я с отвращением и ужасом отдёрнул ладонь от протухшего, фиолетового мяса на черепе, и в этот миг мне показалось, что внутри глаза вспыхнул огонь, холодный и безжалостный. Я понял, что это сама смерть выглянула на меня оттуда, из своих владений, и я в одно мгновение вскочил на ноги и бросился бежать.

Я бежал долго, пока не закололо в боку и стало сводить дыхание. Остановившись, я упёрся руками в колени, меня трясло от страшного переживания и долгого бега. И когда дыхание немного восстановилось я распрямился и посмотрел в чистое небо, чтобы стереть из памяти всё случившееся, чтобы побыстрее забыть. Но и сейчас, спустя четверть века я помню те минуты до самой крохотной мелочи…